Александр Листовский - Конармия [Часть первая]

У белого в желтых потеках облезлого здания станции с надписью «Лозовая» шумели вооруженные люди. Слышались грозные голоса:

— А ну покажи руки!

— Нет, ладони покажь!

— Гляди, ребята, обманывает. Вот так рабочий! На Дон пробираешься, господин офицер?

Красногвардейцы угрожающе придвинулись к высокому человеку с обросшим черной щетиной длинным лицом, который, поеживаясь от налетавшего из степи холодного ветра, прятал подбородок в меховой воротник.

— Бери его, братва! Чего с ним разговаривать? — вмешался вихрастый парень в кубанке. — Ставь гада к стенке!

— Стойте, стойте, товарищи, — неожиданно спокойно заговорил человек. — Я никого не обманываю. Я рабочий, часовщик, и мозоли тут ни при чем. А сейчас я сотрудник Чека.

— Сотрудник? А ну, покажь документы. Поглядим, какой ты сотрудник, — сказал с явной угрозой обвешанный гранатами бородатый красногвардеец, по виду старый солдат.

Храня на лице невозмутимое выражение, человек не спеша пошарил во внутреннем кармане бекеши, вынул потертый бумажник и достал из него документ.

— А ну, ребята, кто из вас грамотный? — спросил, оглядываясь, старый солдат.

— Давай, что ли, я, — предложил вихрастый парень.

— Читай, Лопатин. В удостоверении, или в мандате, как говорили в те времена, было сказано, что сотрудник Петроградской чрезвычайной комиссии Валентин Туроверов командируется в распоряжение начальника Донской чека.

— А печать правильная? — недоверчиво спросил старый солдат.

— Как есть по форме, — отвечал Лопатин. — Серп и молот. Рабоче-крестьянская.

— Ишь ты! — Солдат виновато поежился. — Чего я; ты, браток, сразу не сказал? — заговорил он добродушно. — А ведь мы тебя чуток не тово… За это, конечно, извиняемся. Всяко бывает.

— Хорошо работаете, товарищи, — с довольным видом похвалил Туроверов. — Я ведь нарочно хотел проверить. Ну а теперь вижу, что на вас вполне можно положиться. — Он достал пачку петроградских папирос и щедро оделил красногвардейцев.

— А что у вас тут нового слышно? — спросил он, оглядывая повеселевшие лица.

— Наша берет, — бойко сказал польщенный похвалой старый солдат. — Генерал Корнилов из Ростова сбежал. На Кубань загремел!

— Ну?!

— Так точно. А сам атаман Каледин, слышь, застрелился.

— Каледин?! — в черных глазах Туроверова промелькнула тревога. — Не может этого быть!

— Как не может? — возразил солдат. — И в газете печатали.

Услышав это, Туроверов понял, что, пока он три недели тащился в поезде от Петрограда до Лозовой, на юге произошли большие события. Приметив на себе настороженный взгляд вихрастого парня, он твердо сказал:

— Ну что ж, коли они сами стали стреляться, то, видно, скоро всем атаманам конец.

— Уж это как есть, — уверенно подхватил старый солдат.

Вблизи послышался протяжный гудок. К станции подходил воинский поезд. Всюду — на крышах, на буферах, виднелись обвязанные башлыками угловатые фигуры солдат. Замедляя ход и шумно выпуская клубы белого пара, шипящий, заиндевелый спереди паровоз тащил вдоль платформы бесконечную вереницу теплушек. Скрежеща, отодвигались тяжелые двери вагонов, и солдаты, кто в помятой шинели, кто в ватной стеганке, грудь нараспашку, с прокопченными котелками и чайниками, выпрыгивали на ходу из вагонов и, обгоняя друг друга, бежали к кипятильнику навстречу косым хлопьям мокрого снега.

— С Кавказского фронта, — пояснил старый солдат. — Сколько уж этих эшелонов прошло! Это, видно, последние.

— А почему вы их не разоружаете? — спросил Туроверов.

— Попробуй разоружи! Гляди, «максимка» на крыше… А эвон двери раскрыты, орудия стоят. Вдарят — костей не соберешь!..

Туроверов попрощался с красногвардейцами, пожелал им удачи, и спокойной походкой уверенного в себе человека направился к станции узнать, когда будет поезд на Ростов.

— Из каких он? Вроде не русский? — вслух подумал Лопатин.

— Цыган? А может, индеец какой? Не поймешь. Картавый… Но, по всей видимости, человек подходящий, — заключил старый солдат. Он посмотрел вслед Туроверову, притушил папиросу и заботливо спрятал окурок в папаху.

Спустя несколько дней Валентин Туроверов, сделав в пути еще две или три пересадки, сидел в Новочеркасском дворце у походного атамана Войска Донского генерала Попова и, чувствуя на себе испытующий взгляд атамана, говорил доверительным тоном:

— Мне, ваше превосходительство, сами понимаете, пришлось использовать чужие документы. Я штаб-ротмистр Злынский.

— Какого полка?

— Лейб-гвардии Уланского ея величества… Генерал Попов, тучный, пожилой человек, с большим голым черепом, нагнув голову, поправил пенсне.

— А-а! Кирилла Алексеевича полка! Как же, как же! Знавал. Вместе Пажеский корпус кончали… Позвольте, а кем в таком случае вам приходится генерал-квартирмейстер Злынский? — спросил он басовито.

— Отец, ваше превосходительство.

— А где он сейчас? — Должно быть, там, где и все остальные. Или в Петропавловской крепости, или на Гороховой, два. Арестованных тысячи.

— Гм… А как там вообще, в Петрограде?

— Ужас! Сплошной ужас, ваше превосходительство. Голод. Тиф. Да что говорить — гибнет, гибнет Россия!

— Та-ак… — Попов взял карандаш и в раздумье потер им переносицу. — Позвольте, — вдруг вспомнил он, — а чем, собственно говоря, вы можете доказать, что вы действительно то лицо, за которое себя выдаете?

Злынский вынул из кармана небольшой ножичек, подпорол подкладку бекеши и достал сложенный вдвое конверт.

— Вот. Очевидно, вам знаком этот почерк?

— И вы еще спрашиваете?! — Попов всплеснул пухлыми руками. — Позвольте, генерал Алексеев адресует письмо Алексею Максимовичу, но он…

— Я слышал, ваше превосходительство, но, признаться, не верил… Прошу вас прочесть это письмо.

— Да, да, такая потеря, такая потеря… — Попов горестно покачал головой. — Но, собственно говоря, другого выхода для такого человека, как он, не было.

— Мне совершенно неизвестны обстоятельства смерти генерала Каледина, — подхватил Злынский, — и если позволите…

— Казаки не выполнили его приказа. Он не смог перенести этого. Я имею в виду приказ о мобилизации, — пояснил Попов. — Лишь небольшая часть казаков, преимущественно старики, явилась на мобилизационные пункты. Тогда атаман сказал, как мне помнится, следующее: «Казачество отказалось выполнить приказ. Следовательно, казачества более не существует. А если нет казачества более, то не должно быть и атамана».

Попов помолчал, поджав губы, вскрыл конверт и принялся за письмо.

Злынский молча осматривал комнату. Пол просторного кабинета был застелен темно-красным ковром, стоял большой диван и такие же старинные кресла. Чуть слышно тикали стенные часы. Из лепных позолоченных рам смотрели потускневшие портреты донских атаманов. Одна из рам была пуста. Кто-то, видимо, наспех вырезал полотно, и с одного края свисал неряшливый лоскут. За простреленными и заклеенными бумагой стеклами венецианских окон шевелились оголенные деревья дворцового сада.

В нем не так давно мог прогуливаться лишь один наказной атаман. Среди деревьев сиротливо торчал засыпанный снегом пустой пьедестал. На нем стоял раньше памятник Платову, но в октябре прошлого года восставшие солдаты под горячую руку сняли его с пьедестала.

До боли сжав тонкие губы, отчего выражение его рта стало еще более жестким, Злынский глядел на разрушенный памятник. Попов, отложив прочитанное письмо, пытливо посмотрел на него.

— Что с вами, ротмистр? — спросил он, поправляя пенсне. — Вам нездоровится?

— Никак нет, здоров. — Злынский выпрямился. — Возмущен фактом, — он кивнул на окно, голос его задрожал. — Не могу хладнокровно смотреть…

Попов пожал плечами.

— Все это в порядке вещей, — произнес он спокойно. — Стихия. Тут, пожалуй, и винить никого не приходится.

— Извините, ваше превосходительство, но мне бы хотелось точно узнать, что произошло на Дону за эти три месяца, то есть со времени захвата власти совдепами, — попросил Злынский.

— А разве вам не известно?

— Не совсем. Первые сведения я получил еще в Лондоне, но…

— Позвольте, а как вы туда попали? — удивился Попов.

— Я состоял при военном агенте и только что вернулся в Россию. И знаете, за границей, по-моему, слишком легко смотрят на все эти события, предсказывая поражение революции в самое ближайшее время. Между прочим, и в узких кругах Петрограда такие же настроения. Но, по правде сказать, я начал сомневаться в этом еще в дороге. Происходит что-то невероятное. Мне кажется, что борьба будет чрезвычайно серьезной. Это только начало.